[ Оглавление ]
[ Пролог ] [ Глава 1 ] [ Глава 2 ] [ Глава 3 ] [ Глава 4 ] [ Глава 5 ] [ Глава 6 ] [ Глава 7 ] [ Глава 8 ] [ Глава 9 ] [ Глава 10 ] [ Глава 11 ] [ Глава 12 ] [ Глава 13 ] [ Глава 14 ] [ Глава 15 ] [ Глава 16 ] [ Глава 17 ] [ Глава 18 ] [ Глава 19 ] [ Глава 20 ] [ Глава 21 ] [ Глава 22 ] [ Глава 23 ] [ Глава 24 ] [ Глава 25 ] [ Глава 26 ] [ Глава 27 ] [ Глава 28 ] [ Глава 29 ] [ Глава 30 ] [ Глава 31 ] [ Глава 32 ] [ Глава 33 ] [ Глава 34 ] [ Глава 35 ] [ Глава 36 ] [ Глава 37 ] [ Глава 38 ] [ Глава 39 ] [ Глава 40 ] [ Глава 1 ч. 2 ] [ Глава 2 ч. 2 ] [ Глава 3 ч. 2 ] [ Глава 4 ч. 2 ] [ Глава 5 ч. 2 ] [ Глава 6 ч. 2 ] [ Глава 7 ч. 2 ] [ Глава 8 ч. 2 ] [ Глава 9 ч. 2 ] [ Глава 10 ч. 2 ] [ Глава 11 ч. 2 ] [ Глава 12 ч. 2 ] [ Глава 13 ч. 2 ] [ Глава 14 ч. 2 ] [ Глава 15 ч. 2 ] [ Глава 16 ч. 2 ] [ Глава 17 ч. 2 ] [ Глава 18 ч. 2 ] [ Глава 19 ч. 2 ] [ Глава 20 ч. 2 ] [ Глава 21 ч. 2 ] [ Глава 22 ч. 2 ] [ Глава 23 ч. 2 ] [ Глава 24 ч. 2 ] [ Глава 25 ч. 2 ] [ Глава 26 ч. 2 ] [ Глава 27 ч. 2 ] [ Глава 28 ч. 2 ] [ Глава 29 ч. 2 ] [ Глава 30 ч. 2 ] [ Глава 31 ч. 2 ] [ Глава 32 ч. 2 ] [ Глава 33 ч. 2 ] [ Глава 1, ч. 3 ] [ Глава 2, ч. 3 ] [ Глава 3, ч. 3 ] [ Глава 4, ч. 3 ] [ Глава 5, ч. 3 ]

   

3.

 

«В “последних вопросах бытия” мы нисколько не ближе к истине, чем самые отдаленные предки наши. Это всем известно, и тем не менее, многие продолжают размышлять о бесконечности, не имея никаких надежд на возможность добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Очевидно, результат, в том смысле, в каком это слово обыкновенно понимается, совсем и не нужен»

Лев Шестов «Апофеоз беспочвенности»

 

«Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства... ныне оккультизм делается внешне популярным, вызывает к себе интерес в широких кругах и подвергается опасности стать модным. Оккультизм, по всей вероятности, есть и сила и мода завтрашнего дня»

Николай Бердяев «Смысл творчества»

 

«После встречи с Генрихом Оттоновичем Мебесом я стал часто мысленно возвращаться ко времени моего первого знакомства с мистицизмом и с розенкрейцерством, в частности. Я хочу написать о том, что предшествовало моему знакомству с Борисом Зубакиным, которое и определило направление моего дальнейшего развития.

Полгода назад в Смоленске я, будучи студентом Высших Архитектурных Курсов, готовил диплом – проект здания для Народного Комиссариата Просвещения. Мой друг и сокурсник – Леонид Шевелев был страстным любителем современной русской поэзии. Долгими зимними вечерами и даже ночами, когда работа над дипломом по тем или иным причинам откладывалась, Леонид декламировал Александра Блока, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Николая Гумилева и Велимира Хлебникова... Причем, у него было замечательное свойство разбирать многие стихотворения буквально построчно и искать в каждой фразе особый смысл. И это ему прекрасно удавалось, благо Леонид был великолепно образован в области философии, особенно восточной, в чем я ему сильно уступал. Некоторые его рассуждения я стенографировал, надеясь в дальнейшем все-таки уловить ход его мысли, который от меня ускользал во время наших бдений. 

Вот несколько отрывков бесед с Шевелевым:

 

-       Саша, как ты относишься к символизму Блока? – спросил он однажды.

-       Я не очень хорошо понимаю Блока, да и вообще современных поэтов. Слишком много иносказаний, туманных намеков. Из Блока я читал только «Двенадцать». Ты ведь знаешь, что мне больше по душе классика: Пушкин, Лермонтов, Тютчев...

-       Классика это, конечно же, хорошо, но сейчас совсем другое время. Идет смена эпох, переустройство мира и именно теперь поэзия достигла того накала, состояния  обнаженного нерва, когда каждое слово становится многозначным символом. В «Двенадцати» мы несомненно встречаемся с этим, но это не весь Блок...

-       Прости, Леонид, - перебил я его, - но я как раз и не понял эти самые многозначные смыслы в «Двенадцати». Может быть поэтому мне стало неинтересно...

-       Тебе, Саша, нехватает дисциплины мышления, попытки читать между строк. Ведь поэтическая речь Блока, - это язык иносказаний, словарь условных таинственных знаков, которым он пользуется с исключительным искусством для выражения в поэтических символах глубинных - мистических переживаний. Такие переживания невозможно передать в словах классического поэтического языка. Вот тебе несколько метафорических образов Блока: «ночь», «мрак», «туманы», «сумерки», «мгла», «ветер», «вьюга», «метель», «заря», «рассвет», «лазурь», «весна», «дальняя страна»...

-       И где тут мистика? Обыкновенные слова, которые каждый из нас использует по несколько раз на дню...

-       В таких иносказаниях передаются события мистической жизни поэта..., - Шевелев запнулся, задумался и помолчав минуту, продолжил, - Как бы тебе это объяснить, - тут мы явно вступаем в область мифопоэтики. Метафорические символы, служат для описания личного ощущения поэтом его особого – мифологического ощущения мира. Поэт использует, например, лексику и символику реальных религий, сект, мифологий... Потом, его лирический герой – всегда исключителен, отделен от толпы, противопоставлен ей. Он – избранный...

-       Ну, а не избранный ли, например, Онегин у Пушкина? А тем более – Фауст у Гете?

-       Да, но здесь имеется в виду другая избранность, стремление к выходу за пределы обычного пространства-времени, к мистическому переживанию запредельного, к ощущению единения с необычным. И еще – разного рода упоминания о Невыразимом, Непостижимом, - своего рода «апофатическая» поэтика. Послушай-ка, как перекликаются строфы Валерия Брюсова с экстатическим ритуалом жрецов какого-нибудь древнего племени:

 

Я многим верил до исступленности,

С такою надеждой, с такою любовью!

И мне был сладок мой бред влюбленности,

Огнем сожженный, залитый кровью.

 

Как глухо в безднах, где одиночество,

Где замер сумрак молочно-сизый...

Но снова голос! зовут пророчества!

На мутных высях чернеют ризы!

 

"Брат, что ты видишь?" - Как отзвук молота,

Как смех внемирный, мне отклик слышен:

"В сиянии небо - вино и золото! -

Как ярки дали! как вечер пышен!"

 

Отдавшись снова, спешу на кручи я

По острым камням, меж их изломов.

Мне режут руки цветы колючие,

Я слышу хохот подземных гномов.

 

Леонид декламировал с чувством, прикрыв глаза, как бы и сам погружаясь в некий сказочный мир. Эта атмосфера захватила, признаюсь, и меня, но кроме неуловимого чувства я так ничего и не понял. 

В следующий раз мы вернулись к этой теме через несколько дней. Леонид был в гостях у преподавателя Архитектурных Курсов, профессора Красильникова, под чьим руководством он готовил дипломную работу. Вернувшись, он вытащил несколько листов бумаги, где была переписана поэма Николая Гумилева (это имя уже тогда не рекомендовалось произносить вслух при посторонних) «Заблудившийся трамвай» и, пока я читал, взволнованно ходил по комнате. 

«Шел я по улице незнакомой

 И вдруг услышал вороний грай,

 И звоны лютни и дальние громы -

 Передо мною летел трамвай.

     Как я вскочил на его подножку,

     Было загадкою для меня,

     В воздухе огненную дорожку

     Он оставлял и при свете дня.

 Мчался он бурей темной, крылатой,

 Он заблудился в бездне времен...

 Остановите, вагоновожатый,

 Остановите сейчас вагон.

     Поздно. Уж мы обогнули стену,

     Мы проскочили сквозь рощу пальм,

     Через Неву, через Нил и Сену

     Мы прогремели по трем мостам.

 И, промелькнув у оконной рамы,

 Бросил нам вслед пытливый взгляд

 Нищий старик, - конечно, тот самый,

 Что умер в Бейруте год назад.

     Где я? Так томно и так тревожно

     Сердце мое стучит в ответ:

     Видишь вокзал, на котором можно

     В Индию Духа купить билет.

 Вывеска... кровью налитые буквы

 Гласят - Зеленная, - знаю, тут

 Вместо капусты и вместо брюквы

 Мертвые головы продают.

     В красной рубашке, с лицом, как вымя,

     Голову срезал палач и мне,

     Она лежала вместе с другими

     Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

 А в переулке забор дощатый,

 Дом в три окна и серый газон...

 Остановите, вагоновожатый,

 Остановите сейчас вагон!

     Машенька, ты здесь жила и пела,

     Мне, жениху, ковер ткала,

     Где же теперь твой голос и тело,

     Может ли быть, что ты умерла!

 Как ты стонала в своей светлице,

 Я же с напудренною косой

 Шел представляться Императрице,

 И не увиделся вновь с тобой.

     Понял теперь я: наша свобода -

     Только оттуда бьющий свет,

     Люди и тени стоят у входа

     В зоологический сад планет.

 И сразу ветер, знакомый и сладкий,

 И за мостом летит на меня

 Всадника длань в железной перчатке

 И два копыта его коня.

     Верной твердынею православья

     Врезан Исакий в вышине,

     Там отслужу молебен о здравии

     Машеньки и панихиду по мне.

 И все ж навеки сердце угрюмо,

 И трудно дышать, и больно жить...

 Машенька, я никогда не думал,

 Что можно так любить и грустить.»

 

-       Ну как? – спросил Леонид, когда я закончил читать.

-       Довольно оригинально... – начал было я, собираясь добавить, что ничего такого сверхвыдающегося не вижу.

-       Оригинально! – передразнил Леонид, - да неужели ты не понимаешь, что это не просто стихи, - это Откровение, мистическое озарение!

-       Тогда поясни мне это и не кричи так громко.

-       Хорошо, я постараюсь тебе объяснить. Это стихотворение - о путешествии в себя, о познании себя в качестве другого. Лирический герой «Заблудившегося трамвая», соприкоснувшись со своими прежними жизнями, самым непосредственным образом наблюдает их! Как и герой самого знаменитого в западноевропейской литературе видения – «Божественной Комедии» Данте, герой стихотворения с самого начала оказывается в незнакомой местности. Но если Данте видит перед собой лес, то у Гумилёва это таинственный город.

-       Ну и что?

-       А то, что перед нами не простой трамвай, а мистический! И «звоны лютни» и «дальние громы», и «огненная дорожка» приобретают особый смысл. Всё это следует воспринимать не метафорически, а буквально. В таком случае перед нами оказывается некое мистическое чудовище, появление которого сопровождается криком ворон, то есть традиционным знаком рока и опасности. Одновременно этот трамвай - мистическая машина времени, свободно перемещающаяся героя в его прежние жизни.

-       Хорошо, а почему ты начал со сравнения с Данте?

-       Гумилёвское видение имеет много общего с «Божественной Комедией» Данте, в которой тот называет своего спутника Вергилия - «вожатый». У героя «Заблудившегося трамвая» тоже есть «вожатый», но это вожатый не столько лично  его, сколько всего трамвая, вожатый - вагона. А Машенька у  Гумилёва во многом играет роль Беатриче. И подобно тому, как вожатый у Данте исчезает перед появлением истинной путеводительницы, Беатриче, вагоновожатый у Гумилёва в последний раз упоминается перед упоминанием Машеньки[1]...

Леонид еще немного походил по комнате, затем выпил воды и продолжал:

-        Смотри, что дальше. Мир Машеньки - это мир православия. И если вначале  герой стихотворения близок оккультизму, то, после встречи Машеньки оккультизм отодвигается на второй план. Поэтому, «вбирая» в себя ещё одно своё прежнее «я», «я» возлюбленного Машеньки, человека, вне всякого сомнения, православного,  герой Гумилёва и сам делается - хотя бы отчасти - православным. Об этом говорят и  восхищение твердыней Исаакиевского собора, и молебен о здравье Машеньки. Но, приобщаясь к православию через «вбирание» в себя своего прежнего «я», визионер не порывает и с той оккультной традицией, в рамках которой построено видение. Так, он внезапно начинает осознавать, что человеческая свобода есть «свет», исходящий из космоса...

-       Какое-то странное православие... Такого не бывает.

-       В том-то и дело! С точки зрения православия религиозная связь с космосом означает поклонение «твари вместо Творца»[2], а «свет», исходящий из космических глубин и, по словам героя, являющийся единственным источником человеческой свободы, есть для православного христианина не что иное, как инфернальный соблазн, прелесть, поскольку свобода дарована человеку Богом, а отнюдь не космосом и не планетами. Помнишь у Луки: «Итак смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?»[3]. Поэтому Гумилёвское видение - отражение его духовного мира, а именно, отражение его внешне православной, а в сущности-то, оккультно-языческой религиозности...

- Это понятно. Сейчас многие поэты, да и вообще интеллигенты парадоксальным образом сочетают православие и оккультизм. А в чем, собственно, Откровение?

- Хорошо, давай разберем по строкам. Итак, первый этап жреческого действия - это говорение на языке животных или богов, или слушание их речи, или какое-либо иное приближение к ним. В «Заблудившемся трамвае» этот этап осуществляется во второй и третьей строках:

«Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни и дальние громы -...»

- Музыка вполне может трактоваться как язык богов, а уж соотнесение грома с громовником само просится на язык. После выполнения этой части ритуала жрецу открывается вертикаль, по которой он может выйти за пределы обыденного мира в литургическое время, в Рай, в царство мёртвых, предков, богов, преисподнюю... В стихотворении эта вертикаль задаётся строками:

«...Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку...»

- Причём трамвай выполняет в этом стихотворении роль - одновременно - лодки Харона, инициационного монстра или иной разновидности транспорта-медиума, вывозящего жреца за пределы обыденного. На пути к освобождению, Раю, необходимо миновать некое пламя, огонь - огненный меч Архистратига Михаила, например. Гумилев делает этот шаг в строках:

«В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.»

- Девятая строка «Мчался он бурей тёмной, крылатой...», следующая сразу после прохождения огненного барьера, стремительно выбрасывает нас по вертикали в предвечное время следующей строки «Он заблудился в бездне времён...»: слова «мчался» и «бурей» говорят о стремительности; слово «тёмной» - приближение к хтоническому, древнему; слово «крылатой» даёт вертикальное направление. Смотри дальше: вагоновожатый неумолим, как Харон; трамвай, словно инициационный монстр, глух к просьбам инициируемого.

«Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно...»

- Остатки рационального ума вынуждены отступить перед надвигающейся Нирваной, раем...

«...Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм...»

- Стена была ещё одной преградой, оградой Эдема. Упоминание пальм и - далее - Нила, Бейрута, Индии, – экзотических символов, расположенных на Юге и на Востоке, говорит нам о том, что трамвай уже в Раю: ведь большинство мифов локализует Рай, помимо небес «где-то на Юге», большинство алтарей устраивается в восточном приделе, именно на востоке встаёт источник тепла и света - Солнце.

«Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трём мостам...»

-       Переход через воду всегда символизирует переход через время, смену типа времени: Зигфрид, миновав водную преграду, попадает из средневековой Бургундии в первобытную пещеру Брунгильды; Харон перевозит души через Стикс - из линейного времени жизни в сосредоточенное в необозримой точке время Царства Мёртвых. Мост сам по себе является символом перехода - уже хотя бы просто в силу своего прямого назначения. Мостов - три, и тут мы можем себе напомнить дантовские триады из «Божественной Комедии», христианскую Троицу, и вообще сакральную окраску этого числа.

Итак, поэт в царстве мёртвых. Там он встречает нищего старика, «что умер в Бейруте год назад», и разыскивает Машеньку, тоже умершую. Однако, поэт задаётся вопросом «Где я?», что, как и слово «вдруг» во второй строке, говорит о внезапности данного путешествия для него самого. Как и подготовленное посвящение, оно включало инициационную смерть-перерождение, но часто отличалось от него внезапным «прозрением на много вёрст», т.е. - способностью окинуть внутренним взором огромные пространства.

-       Начинаю что-то улавливать...

-       Так вот пойми, Саша, - подобная инициация и то, что называется поэтическим вдохновением, - явления одного порядка. Упоминание в одной строке Невы, Нила и Сены говорит о том самом «прозрении на много вёрст». О внезапном прозрении говорят и строки, отвечающие на вопрос "Где я?":

«Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет.»

- Упоминание «Индии Духа» лишний раз указывает нам на медитативное состояние поэта: «Индия Духа» ассоциируется с йогой и медитацией. Смерть-инициацию поэт проходит в седьмой и восьмой строфе. Однако, подвергнувшись инициации внезапно, без соответствующей подготовки, по вдохновению, он не может подобно опытному мистику свободно передвигаться в том пространстве. Увидев «Дом в три окна», где «Машенька... жила и пела», он может лишь кричать:

«Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!»

- Претерпев страдания от собственного бессилья и раскаявшись в грехах, поэт достигает полного окончательного прозрения:

«Понял теперь я: наша свобода -

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.»

- Он, как удачливый мистик, удостаивается созерцания фаворского света; слово «сад» прочитывается как «рай», «эдем»; «планеты» говорят о единении с Космосом, а слово «зоологический» - о необходимости животного безмыслия для этого единения. Кроме того, упоминание зоологического сада, где смотрят на животных, говорит нам о созерцательной медитативной технике, а то, что у его входа стоят вместе «люди и тени», - о тождестве для посвящённого «этого» и «того» мира. Как бы в награду за это понимание прорывается:

«...ветер, знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине...»

- Поэт вышел из состояния медитативного транса, но он уже посвященный, и поэтому знакомый окружающий мир уже иной, сакрализованный: памятник Петру I за мостом летит на поэта, но при этом не двигается - это застывшее, ритуальное время. Кроме того, копытное животное почти всегда сопровождает Мировое Древо, то есть, - вертикаль, по которой можно выйти за пределы. Такой ритуальной вертикалью, врезающейся в Небеса, здесь является Исаакиевский Собор: религиозный храм, имеющий славу крупнейшего купольного сооружения в мире, а следовательно, несущий на себе печать величия и единичности, прочно стоящий на земле, а наверху имеющий изваяния ангелов, «верной твердыней врезанный в вышине», он вполне читается как инкарнация Мирового Древа, стоящего на границе Порядка и Хаоса. Новое понимание посвященным природы времени отражается в его желании отслужить «молебен о здравии» покойной Машеньки, живой в царстве мёртвых, и панихиду по себе, живому, но умершему при инициации и умрущему в будущем, которое есть всегда:

«И все ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить...»

- Но, полное единение с Универсумом, вхождение в сакральное время для живого человека невозможно: оно возможно только на нефизическом плане и только на краткое время, в моменты вдохновения или медитации. Человеку, познавшему реальность высшую, в реальности обыденной «трудно дышать и больно жить», ибо лишь там, в мифологическом, сакральном времени-пространстве, можно жить по-настоящему, испытывая наиболее подлинные, наиболее сильные чувства:

«...Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.»

 

Николай Гумилев, как я потом узнал был учеником Генриха Оттоновича Мебеса...

 

 

---

[1] Д.Н.Яцутко «Н.Гумилев и В.Хлебников: сравнительная интерпретация мистических мотивов»

[2] Римлянам (1;25)

[3] Лука (11;35)

[ Оглавление ]
[ Пролог ] [ Глава 1 ] [ Глава 2 ] [ Глава 3 ] [ Глава 4 ] [ Глава 5 ] [ Глава 6 ] [ Глава 7 ] [ Глава 8 ] [ Глава 9 ] [ Глава 10 ] [ Глава 11 ] [ Глава 12 ] [ Глава 13 ] [ Глава 14 ] [ Глава 15 ] [ Глава 16 ] [ Глава 17 ] [ Глава 18 ] [ Глава 19 ] [ Глава 20 ] [ Глава 21 ] [ Глава 22 ] [ Глава 23 ] [ Глава 24 ] [ Глава 25 ] [ Глава 26 ] [ Глава 27 ] [ Глава 28 ] [ Глава 29 ] [ Глава 30 ] [ Глава 31 ] [ Глава 32 ] [ Глава 33 ] [ Глава 34 ] [ Глава 35 ] [ Глава 36 ] [ Глава 37 ] [ Глава 38 ] [ Глава 39 ] [ Глава 40 ] [ Глава 1 ч. 2 ] [ Глава 2 ч. 2 ] [ Глава 3 ч. 2 ] [ Глава 4 ч. 2 ] [ Глава 5 ч. 2 ] [ Глава 6 ч. 2 ] [ Глава 7 ч. 2 ] [ Глава 8 ч. 2 ] [ Глава 9 ч. 2 ] [ Глава 10 ч. 2 ] [ Глава 11 ч. 2 ] [ Глава 12 ч. 2 ] [ Глава 13 ч. 2 ] [ Глава 14 ч. 2 ] [ Глава 15 ч. 2 ] [ Глава 16 ч. 2 ] [ Глава 17 ч. 2 ] [ Глава 18 ч. 2 ] [ Глава 19 ч. 2 ] [ Глава 20 ч. 2 ] [ Глава 21 ч. 2 ] [ Глава 22 ч. 2 ] [ Глава 23 ч. 2 ] [ Глава 24 ч. 2 ] [ Глава 25 ч. 2 ] [ Глава 26 ч. 2 ] [ Глава 27 ч. 2 ] [ Глава 28 ч. 2 ] [ Глава 29 ч. 2 ] [ Глава 30 ч. 2 ] [ Глава 31 ч. 2 ] [ Глава 32 ч. 2 ] [ Глава 33 ч. 2 ] [ Глава 1, ч. 3 ] [ Глава 2, ч. 3 ] [ Глава 3, ч. 3 ] [ Глава 4, ч. 3 ] [ Глава 5, ч. 3 ]